Любой нормальный человек кинулся бы прочь, подчиняясь страхам прямиком из детства, иррациональным и вытаскивающим на свет монстров, таящихся под кроватью, и страхам взрослым, любовно вскормленным на сериалах и кино, по "библии" которых единственное, чего стоит опасаться в этой жизни - другие люди. Но Себастьян не пускается в бегство, как и в большинстве случаев, пока у него есть шанс. Он безотрывно сверлит взглядом с расширенными зрачками смеющегося Джима. Просто потому, что самого Морана можно назвать нормальным лишь с очень большой натяжкой. Он предпочитает думать о себе, как об обычном, адекватном человеке. пока что-нибудь или кто-нибудь не уязвит его тем, что это вовсе не так. Что ни один нормальный в чужой войне не кинется на фронт с маниакальной жаждой, останавливать. С жаждой убивать. И только Джим в последние года заставляет его задуматься об этом.
Себастьян не из тех, кто жертвует собой ради более высокой и глобальной цели - если он и  посвятит себя и свою жизнь кому-нибудь, то это будет исключительно он сам. Но так уж получилось, что в последнее время он сам и все его существо практически целиком зависят от капризов и прихотей Мориарти. Как дрессированное животное, он надеется на милость хозяина и плотный ужин, и ради себя самого и своего выживания готов даже на пару трюков и немного покорности, пока нет другого выхода из этого заколдованного круга. А еще он тот, кто, несмотря на неспособность жертвовать собой ради эфемерных понятий, беспокоится о том, чтобы мир сохранился таким, какой он есть - то бишь, абсолютно подходящим для таких опасных тварей, как сам снайпер. А для этого нужно сохранить его от полного уничтожения хаосом, из которого уже не извлечь выгоды. И Себастьян - один из немногих, кто может это сделать. Один из немногих, кто может если не остановить, то удержать Джима Мориарти. Во всех смыслах поплатившись за это.
К тому же, нельзя отрицать, что даже в своем отчаянном безумии, в своих попытках удержать паутину, которую разметал ветер, чертов ублюдок был прекрасен. Оголенный нерв, сгусток больного желания, готовый забраться под кожу, поселиться там и дергать за нейроны, пока не запляшешь, как марионетка, под невидимый ритм, написанный Бахом пару сотен лет назад.
Сколько себя помнил, Моран состоял из двух тенденций: подчиняться - отцу, командиру, тем, от кого зависела его жизнь, и сопротивляться любой власти над собой, над собственной силой, которая, без преувеличений, была немалой, и не только физическая. Джим был талантливым, нереальным воплощением обеих. Не покоряя, ему удалось хитрым способом подмять все настоящее сопротивление Себастьяна под себя, при этом искусно кормя фантазию о том, что вне работы снайпер властвует над собственным боссом, изгибая того в невероятных позах, делая зависимым от себя физически.
Две бледные руки, как альпинистские кошки, вцепляются в вытертую истончившуюся футболку, Себастьян на миг лишь почувствовал неровное дыхание на шее, прежде чем сверзиться на колени, а затем и вовсе оказаться распростертым на ледяном полу плохо отапливаемой ванной. Выступающие из-за напряжения лопатки неприятно скребли равнодушный кафель, не слишком стремившийся перенимать тепло человеческих тел. Моран вовсе не безмолвен - рядом с Джимом трудно оставаться молчаливым, - но из его рта вырываются исключительно тихи е ругательства: свидетельство вынужденного примирения с собственным положением и раздражения, которое сигналит о сомнительной добровольности. Проще говоря, о том, что Себастьян сам загнал себя в этот угол в побеге за своими одержимостями, и теперь придется каждый раз покорно выворачивать себя наизнанку по команде.
- Давай, ты же, как загнанное животное, так хочешь этого, - Себастьян скалится в ухмылке, и его голос приправлен смешком.
Он словно дразнит Мориарти, непонятно только, из-за клокочущей ли это внутри ненависти. или он хочет облегчить своему нестабильному боссу срыв как можно быстрее, чтобы тот не вырвался действительно чем-то чудовищным наружу.
- Давай...
Футболка печально трещит, разрываемая на части, мерзким звуком оседая на нервах - как когтями по грифельной доске. Джим правда похож на животное, готовое во что бы то ни стало сделать территорию своей. Впервые Моран дернулся только тогда, когда ловкие пальцы впервые проходятся по оголенной коже. И тогда же он чувствует первые подергивания во внутренностях - первые признаки возбуждения, призрачные и почти безнадежные.
Он чувствует потрескавшиеся губы на своей груди, но в этом нет ровным счетом ничего интимного - будто слепой зверь узнает сородича. И ведь они правда сородичи - сородичи по безумию. Себастьян шумно выдыхает, шевеля волосы в непослушной всклоченной шевелюре Мориарти, борясь с желанием вцепиться в нее пальцами и растрепать еще сильнее. Но Морану кажется, будто он парализован, поэтому он не двигается, только моргает и шевелит губами - это все еще не истек поток ругательств (о, Себастьян может ругаться, не повторяясь, очень долго - и это только на английском...)
Созерцание прерывается, стоит только холодному спирту пролиться на грудь. В нос ударил медицинский запах - сегодня вечером тот стал Морану почти родным с этим нелепым, идиотским ранением. Ощущение было таким, словно Себастьян вдруг оказался в подпольной операционной. Абсолютно ненужная. Лишняя кровь прилагалась.
Он помнил, каково это - когда твои собственные раны заливает кровь погибших товарищей. Отвратительно. Он готов был стать со всеми этими ребятами братом по крови при жизни, но не после их скоропостижной смерти. Джим, впрочем, тоже не спрашивал. Придурок успел изрядно искромсать себе запястье, и то продолжало сочиться кровью, заливая ошметки футболки Морана, живот, несколько капель попали на ноги, когда Джим взгромождался на него, прижимая к полу своим невеликим весом.
- Тебя ничто не спасет, Джим, даже это, - Себастьян качает головой и сам улыбается почти настолько же безумно, насколько Мориарти, рассматривая снова вышедший на сцену скальпель - уже не девственно чистый, и даже спирт не сильно спасает. Но это такая мелочь в данной ситуации, право.
- F0ck! - Моран шипит тихо, стискивая зубы - первый порез лишь для того, чтобы обвыкнуться.
Это почти не больно, а может процесс уже пошел, и возбуждение побороло все остальное. Себастьян знал, что его боль заводит Джима, а его самого заводит близость лезвия к тонким красным нитям, соединяющим его с жизнью. И сейчас эти нити натягивались, подрагивая на несуществующем ветру, и их наполнение замерзало от прикосновений к кафелю.
- И чего ты ждешь?..

Себастьян сам не рад, что не может без подначек. Это как бесконтрольное желание отколупать болячку или надавить на пораненный палец, чтобы посмотреть, насколько больше будет крови и насколько быстро она начнет сочиться наружу. И, может быть, она иссякнет быстрее, быстрее закончится в поврежденных капиллярах. Тем быстрее Джим либо окончательно взорвется (и тогда все закончится довольно быстро, зато навсегда), либо просто по руслу быстрее потечет, результат будет чуть медленнее, но все равно более эффективным, чем если не пытаться форсировать.
Моран скалится вместо полубезумной улыбки, как загнанный в угол зверь, который уже готов сражаться и только и ожидает, что боли, как когти соперника будут раздирать шкуру, как зубы буду впиваться в податливую плоть. Он словно жертвоприношение на кафельном алтаре бога Хаоса в руках безумного жреца, который решил порезвиться прямо перед церемонией в свое удовольствие. Да, бог Хаоса - это бог деструкции, разрушения, но у кого как не у него просить и за контроль тоже?
Молитву Джима Мориарти было слышно в самых дальних уголках макрокосма, и Моран мог читать каждую строку в демонически-черных глазах, впивающихся в душу. Они искали во взгляде Себастьяна желание отдавать напополам с желанием отчаянно и до последнего сопротивляться, потому что иначе магия не сработает, жертва будет напрасной и алтарь не засветится одобрением и благодатью древнейшего бога, появившегося задолго до людей. Это божество не может наделить просящего нужной силой из ниоткуда, энергия ведь не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда - это элементарный закон физики. Чтобы она появилась где-то, откуда-то ее нужно забрать, преобразовать. Почему бы и не из разрушения того, что по настоящему ценно? Хоть это и очень сомнительное утверждение...
Острыми росчерками пера-скальпеля на грудь Морана ложатся кровавые дорожки, казалось бы бесконечно излагая историю о том, что на самом деле не все то, чем кажется. Что Себастьян - не то, чем кажется, большинству из тех, кто его видел и знал. В последнем взбрыке разумности он пытается дернуться, прервать эту долбанутую вампирскую вакханалию на остатках распадющегося от боли, усталости и ранения тела, но темный взгляд держит крепко, словно крюком, впившимся в грудь. Держит болезненными подергиваниями в паху. Он даже уже не слышит, как ругается и не особо уверен, а слетают ли с его губ вообще хоть какие-то звуки.
Невыносимо воняет железом, как на заводе с плохой изоляцией от влажности, а кровь мерзко-теплая, размазана по груди и животу, как будто он в ней искупался. Хуже выглядит только восседающий на нем Джим, похожий на отобедавшего свежими младенцами каннибала. Если присмотреться, можно, наверное, даже увидеть частицы кожи от ранок на зубах, но лучше не стоит, потому что в таком случае Морана просто банально вырвет на блядски-холодный кафельный пол. Внутри горла дрожат голосовые связки, но он все-таки не может ими воспользоваться, все, на что его хватает - это поднять ослабевшую от идиотского, неправильного возбуждения подрагивающую руку, чтобы дотронуться до обнаженного бедра Мориарти, прежде чем та снова падает на кафель, впиваясь в него короткими ногтями.
Прикосновения обманчиво-ласкающие, но в них чувствуется давление ничуть не меньшее, чем от тяжелого, пьяного и безумного взгляда Джима. При всем осознании того, что случится дальше, он позволяет развести свои колени в разные стороны только потому, что это приближает конец и отдаляет его собственную кончину. Он не особо жалует такую смену позиций в лучшие дни, сейчас же для него это и вовсе оборачивалось мрачным предвкушением, как у пойманной Потрошителем шлюхи, когда уже точно нельзя было спастись и оставалось только уйти достойно. И от этого только сильнее контраст от обхватывающих пульсирующую головку знакомых губ, посылающих по всему телу маленькие искры удовольствия, вырывая изо рта непрошенный, чересчур старательный выдох.
Даже будучи в застилающем глаза туманом безумии сучонок знал, куда надавить кончиком языка, как сжать ладонью так, чтобы не мочь думать ни о чем, кроме этих пальцев, кроме этого пугающего, пустого взгляда. Кроме собственной ничтожности перед силами, превосходящими даже само понимание человека. Глаза Себастьяна самопроизвольно мучительно щурятся от извращенного удовольствия сквозь тонкую, как карпаччо, боль от порезов, путешествующую по обнаженной груди.
Только это отвлекает его от того, что дальше следуют ощущения не столь привычные и даже же не столь приятные. Он никогда не привыкнет к такому, он никогда не был и не будет в этой теме. Он никогда не поймет, как можно получать от этого что-то. По большей части Моран просто терпит непривычное проникновение, слабо дергается, пытаясь расслабиться (в этот раз проще исключительно потому, что силы на исходе) и сосредоточиться на оставшихся немногочисленных прикосновениях ловких пальцев к члену.
- Cac! Bualadh craicinn blaigeard, - не то чтобы от каких-то там по счету ругательств становится легче, но в этот раз вышло чуть громче, потому что ко всему прочему спина непроизвольно выгнулась, и как будто бы это само по себе не было поводом, от этого Моран неплохо приложился затылком к полу, а лопатки болезненно попытались вспороть кожу. - Блядь... Не отвечаю за то, что с тобой сделаю, когда это закончится, придурок!
Он было хотел сказать что-то еще, если бы его не прерал собственный стон.

Мерзко стекала вниз по ребрам кровь из ран - она больше не выступает эстетичными дорожками и бусинками на грудной клетке. Кровь наводняла впадины, образованные косточками и мышцами, размазывалась по рельефу, теряя на воздухе цвет, с которым появилась из надрезов, темнея и не давая никакого запаха. Но она одуряла - Морану казалось, что он принял кровавый душ и теперь воняет как труп убитого охотником оленя: густо и тяжело - аж ноздри забивает. Воздух резко выходил из носа, словно стараясь его вытолкнуть, но это не работало - только ощутимей становилось возбуждение, только мучительнее казался вес чужого тела и отчетливее усталым телом воспринимались конвульсивные реакции на прикосновения. Господи, он наверное больше похож на припадочного, чем на человека, над которым совершается сколько-нибудь сексуальное действо. Да и чувствовал себя так же, потому что разум быстро понимает, как нужно и что нужно. Сердце споро ведется на обещания эмоций. Зато инстинкты всегда трубят о сопротивлении, даже если самый сильный из них - инстинкт самосохранения - вымер, как мамонты.
В такие моменты обычно Себастьян уже привык за столько лет держать себя в руках, но сейчас как никогда хотелось оттолкнуть от себя Джима, уйти от непривычных, не своих ощущений в заднем проходе, несвойственных природе. Спасало только то, что сил ему хватало только на то, чтобы поднять руки, но им не судьба дотянуться до "мучителя" в таком положении. Убежать удавалось только коротким непрошенным стонам.
- Хватит медлить! - процедил он свозь стиснутые зубы.
Он не получил в ответ никаких слов - только взгляд. Мориарти словно вернулся откуда-то не отсюда в холодную ванную комнату, вспомнив, что Себастьян пока еще живое тело, у которого все еще кое-как работает мозг. Живое пока еще. Это было похоже на затянувшуюся сцену смерти в театре, и Моран даже жалел, что после занавеса придется воскреснуть так или иначе, потому что сейчас было не время умирать.
Если бы взгляды могли убивать, то Морана сейчас пришпилило бы к кафелю, как бабочку иглой в руках энтомолога-энтузиаста. Но именно две дыры на лице Джима Мориарти выровняли пульс, остановив начавшую бестолковое сокращение мышцу на ноге, словно Себастьян долго не смог соориентироваться в координатной плоскости, потеряв точку отсчета. Как глупо, потому что он сам этой точкой отсчета и был.
"Это все кровопотеря и неудача, Себастьян, кровопотеря и неудача."
Легкий укус на бедре заставляет сосредоточиться, собрать последнее, что есть, чтобы ответить взглядом на взгляд, перед тем, как лихорадочно-горячий член таранит вход. Это, черт возьми, больно и, по большей части для любого нормального мужика - унизительно, но главная шутка была в том, что, несмотря на то, что они не играли в боль и боль была настоящей, они не играли в опасность и опасность была настоящей, как и возможность смерти, унижение было единственной категорией, в которую получалось только играть. Что это, феномен союза двух психопатов?
Глаза Джима продолжают сверлить его, как бур - до самого дна, словно тот надеется, что неоновыми буквами в глазах пробежит строка "Сдаюсь на твою милость". А может Себастьяну и просто кажется из-под полуприкрытых век, которые непроизвольно щурятся, когда головка болезненно протискивается между мышц, которые не получается расслабить должным образом.
Позвольте представить - Джим Мориарти, единственный в мире придурок, который трахается с открытыми глазами! Долбаный больной извращенец. Нехарактерная мысль в неподходящий момент вытаскивает из Себастьяна вместе со стоном хриплый смешок, вешая на губы кривую улыбку - вызов принят. Моран вдыхает глубже со следующим толчком бедер Джима навстречу своей заднице, и вцепляется одной рукой в спину Мориарти на автомате из-за обжегшего лавой ощущения внизу живота - засранец в горячке еще и умдряется попадать куда надо, и на том ему спасибо.
Их грудные клетки соприкасаются, формируя новый кровавый рисунок, а губы снова впиваются друг в друга - до крови, болезненно, из-за бешеного ритма они стукаются зубами, но так Морану проще не стонать позорно в голос, проще не вдавливать до органов руку на чужой спине. А еще отвлечься от мысли, что таким Джим нравится ему гораздо больше - настолько настоящий, что не может себе позволить быть таким, когда он в себе. Слишком настоящий, хоть и затевал это все совершенно не для того. Джим вытащил из Майкрофта Холмса все, что хотел знать, но сейчас точно так же сдает пароли и явки Себастьяну. От этого только сильнее возбуждение дергает за ниточки внутри, и мучительно хочется дотянуться рукой до собственного члена, просто наблюдая за двигающимся в нем Мориарти, если бы только была возможность.